28 июня 1937. Понедельник
Если бы я собирала все вырезки — весь год состоял бы у меня из одних траурных объявлений. Толя Зимборский остался у меня в памяти ребенком. И мне его очень жаль, очень, этого необычайно живого и правдивого мальчика.
Потом вести о Ляле Воробьевой. У нее оказался туберкулез костей, один позвоночник совсем сгнил, ей вырезали кусок кости из ноги и вставили в позвоночник. Уже полгода она лежит на животе. Перед этим у нее был роман со своим родным дядей[438]. Леня ее и бил, и душил, потом «простил». Бедная Ляля. И теперь старуха Городниченко говорит: «И поделом ей!» — Бедная Ляля.
Миня Городниченко стал карманным вором. Отец положил перед ним револьвер и сказал: «Либо стреляйся, либо в Иностранный легион». Миня уехал в Иностранный легион, с тех пор о нем ничего не известно. Жорж Спасский совсем спился и опустился. Таковы вести о наших бизертинцах. А Толя умер. Все это грустно особенно — Толя и Ляля. Хотя я Лялю и не любила, но жалко ее до боли, особенно за слова: «Так ей и надо».
Но последние известия, о которых я вчера узнала вечером, меня совсем сразили: Борис Генрихович получил кафедру в Страсбурге. Значит — конец. Не равняется ли это тому, если бы я увидела его имя в траурной рамке?
Я эгоистка. Надо бы радоваться за него (да и за себя, наконец!), а я плакала. Резала и плакала[439]. Стояла у окна и плакала.
29 июня 1937. Вторник
Кругом столько горя — и настоящего, большого. Столько несчастья. А я все ношусь со своим маленьким горем. И в чем заключается это «горе»? В том, что человек, который меня очень не любит, который откровенно не хочет со мной считаться и подчеркивает это, который смотрит на меня, как на назойливую муху, что этот человек навсегда уезжает из Парижа и, уезжая, даже не подумал обо мне, даже не попытался меня увидеть. Да и зачем?
Пока он жил в Париже — можно было и злиться и ругать его, но где-то, в глубине, всегда оставалась надежда, что все еще можно как-то поправить, договориться, ведь многое основано на каких-то недоразумениях, которые можно устранить. Разве я не жила два последних года этой надеждой, не всегда признаваясь в этом самой себе? Я когда-то сказала Борису: «Я только боюсь оставить по себе плохую память». А вот это-то и случилось.
А потом, если Эрувиль был для меня «эпохой», то ведь еще большей и значительной «эпохой» была для меня rue Michelet[440]. Даже — до романа. Единственно близкая семья. Единственный дом, куда я приходила. Ведь больше у меня друзей нет. «Надо быть сильной», — повторял мне как-то Борис мои же собственные слова. Надо быть сильной? Надо сделать так, чтобы и не догадывались о том, что творится у меня в душе. Даже единственный близкий мне человек — Юрий — не должен об этом догадываться. Это единственная область, где я всегда одна.
27 июля 1937. Вторник
В пятницу (Игорь — И.Н.) уехал[441], и до сих пор нет письма. Даже толком не знаю, где он. Даже не думала, что мне будет так его не хватать. Как назло — работы нет. И библиотека на днях кончается.
Уехал молодцом. Да и вообще он молодец. На distribution des prix[442] получил prix d’exellence[443], 2-й ученик. Три книги. Читать-то он их, конечно, не будет, но гордости много.
А у меня лето еще не началось. Даже ни разу на велосипеде не ездила. А ведь это единственное время, когда мы с Юрием живем, действительно, общей жизнью. Да когда мы потом фотографии печатаем. Боюсь, что в этом году лета у меня так и не будет.
4 августа 1937. Среда
Теперь слово «Страсбург» мне везде лезет в глаза[444]. Я его ненавижу. Открываю газету: «Бунт в сумасшедшем доме близ Страсбурга». Обрывок французской газеты: «Драма под Страсбургом». Обрывок карты: «Страсбург». Беру Игореву школьную тетрадку — две строчки: «Страсбург». Покупаю печенье, на пакете — собор: «Страсбург».
А я уже спокойна. Пережила, переплакала.
От Игоря получила второе письмо сегодня. Очень милое и довольно толковое. Он живет в пансионе, встает в 7 часов. Работает в поле. «Сейчас мы убираем хлеб и картошку». По всем мелочам видно, что очень доволен.
В воскресенье мы с Юрием сделали в первый раз велосипедную прогулку, в Charonne[445].
В понедельник я сдала библиотеку и получила остаток в 22 фр<анка>.
25—26 августа 1937. Ночь
Кажется, то, что для меня является таким важным и замечательным, для Юрия имеет очень мало значения. Немножко удовольствия. Вот и все. И напрасно я так расплакалась из-за этой истории сегодня.
Еще, м<ожет> б<ыть>, и правда, что мы все-таки поедем 1-го, аон не будет там кого-то заменять на работе (это будет только благодаря мне, конечно), ведь даже не в этом дело. Ведь оскорбительно то, что он вообще забыл, что мы собирались ехать в следующую среду. Для него это только vacances payees[446], а для меня это то единственное время в году, когда мы бываем вместе. Конечно, не надо было плакать. Пусть делает, что хочет и как хочет.
В этом году даже весь маршрут разработала я одна. Он как-то вообще все «забыл».
Сейчас третий час ночи. Он опять ушел к Гальским[447] на Монпарнасе, а вставать ему теперь надо в 5 часов. Опять будет манкировать работой (сейчас это, видимо, можно)… Возвращается…
31 августа 1937. Вторник
В воскресенье, как снег на голову, письмо от Игоря: «Я живу очень хорошо, и я рад, что скоро уезжаю». Что значит, «скоро»? Вчера побежала к Зерновой. Действительно, возвращается он в пятницу, 3-го. В той местности, где он живет, появилась эпидемия детского паралича, и хотя опасность не велика, но они боятся ответственности. Что делать? Или мне оставаться в Париже, или мальчишку куда-то девать? Нельзя, во всяком случае, оставлять его здесь. Мне пришла в голову единственно правильная, по-моему мнению, мысль — отправить его к Лиле[448]. Боже, какая поднялась буря! «К Лиле! К этой сумасшедшей! Это просто преступление! Она и своего-то ребенка испортила!..» Я уже молчу и предоставляю все Юрию. «А la guerre, comme a la guerre»[449]. С нашими не разговариваю. Сегодня жду от Лили телеграмму. Если она согласится, то приедет за ним в воскресенье.
Очень грустно, конечно, что мальчонка приедет без меня. Но было бы еще грустнее уехать на другой день после его приезда. Это было бы совсем невозможно.
Вчера, идя к Зерновой, встретила на улице Елену Ивановну. Очень обрадовались друг другу. Расцеловались, разговорились. Она позвала меня зайти к ней. Я с минуту поколебалась. Потом решила, что если придется встретиться — что же? — приму бой. К счастью, Б.Г. не было дома. Ел<ена> Ив<ановна> говорила мне о том, как она жалеет обо всем происшедшем, как она рада нашей встрече, и что теперь всему конец.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});